(no subject)

[olenka]

"до тех, кто бьёт сейчас себя кулаком в грудь, не достучаться. Им так проще, потому что ненавидеть легче, чем любить".

Оригинал взят у greenarine в post

В ленте у одних девяностые, у других — беженцы. У меня они совпали: девяностые и беженцы.

Когда живёшь в маленьком городке, и всё привычное находится на расстоянии вытянутой руки — речка, крепость, часовня, виноградники, то кажется, что кроме этого ничего не может быть. Ни чужих людей, ни смерти, ни войны. Какая может быть война, когда в саду поспели персики, невестка Анико, встав на цыпочки, обрывает прямо с кустов лепестки роз — на варенье, а дед с дядей вытащили из погреба железного монстра, называемого у вас на персидский лад «кярхана», то бишь самогонный аппарат. Кряхтя и переругиваясь, они в четыре руки собрали его в целое, и теперь самогонный аппарат стоит посреди двора и напоминает сошедший с рельсов доисторический локомотив. Дело за малым — развести под перегонным баком костёр, залить туда перебродивший кизил, залепить все щели сырым тестом и наполнить емкость, сквозь которую проходит пароотводная труба, холодной водой. К вечеру окрестности наполнятся густым духом деревенского самогона, а под тутовым деревом соберутся мужчины — попробовать первую, не успевшую остыть и оттого метко бьющую в голову кизиловку и заесть её домашним хлебом с маринованной купеной. Без коллективной дегустации не обойтись — это часть традиции, если хотите — благословение, залог успешного самагоноварения.
И какая может быть война, и какие могут быть беженцы, когда мир твой умещается на ладони, и всё вокруг — до краёв, до краинок, до подола неба и кромки земли — дышит родным.

Назавтра появляются они. Идут — сирые и усталые, мимо домов, мимо осенних садов, мимо виноградников и пахнущих кизиловкой и розовым вареньем дворов. Чужие люди на твоей земле. Такие, как ты. Но чужие. И у тебя выбор — протянуть руку или отвернуться. В мои девяностые чаще протягивали руку. А если отворачивались, то молчали. Потому что понимали — нужно воздержаться от слов, за которые потом будет нестерпимо стыдно.

За беженцами пришла война. Она имеет обыкновение начинаться, но не заканчивается никогда. Случившись в твоей жизни однажды, отныне она будет с тобой навсегда. И ты будешь видеть её везде, даже в тех местах, где её не может быть по определению — на выпускном бале своего ребенка, например. Ты обязательно углядишь там, среди кружащихся в вальсе пар, того мальчика из своих девяностых, что заживо сгорел в танке. И ту девочку, что упала в обморок в телефонной кабине — позвонила домой и узнала, что погиб младший брат, выбежал, маленький дурачок, под обстрел, хотел посмотреть, куда падают снаряды.

Я к чему это пишу. Не пристыдить или образумить — ведь до тех, кто бьёт сейчас себя кулаком в грудь, не достучаться. Им так проще, потому что ненавидеть легче, чем любить. Да и отвернуться легче, чем помочь. Мне их, если честно, не жаль. Они, как герои романа Кутзее, проведут свою жизнь в ожидании варваров, а к тому времени, когда те придут, этих уже не будет, потому что ненависть испепелит их изнутри.

Я вот о чём хотела. Представьте тонущий корабль. Одни пассажиры плачут от ужаса и беспомощности, другие, переборов страх, успокаивают их, третьи делают всё возможное, чтобы выровнять ход корабля. А есть такие, которые, визжа и стеная, мечутся по палубе, пугая тех, кому страшно, и мешая тем, кто хочет ситуацию спасти. Безусловно, это личный выбор каждого человека — с кем он хочет быть на том корабле. Мне проще с теми, кто не визжит.